Для: Натаниэль
От:
Церковная кошка
Фэндом: Weiss Kreuz
Пейринг: Наги/Кен
Краткое содержание: Фик написан по мотивам драмы "Holy Children"
Дисклеймер: не моё
Предупреждение: слэш
Примечания: боюсь, рейтинг может не дотягивать до указанного в заявке, заранее извиняюсь.
Фик написан на secret santa challenge-3 по заявке Натаниэль, пожелавшей:
- Наги/Кен - с учетом драмы, где Кен убил воспиталку Наги.
читать дальшеВ старой полуразрушенной церкви идут трещинами стены и протекает крыша. От прогнивших досок пола тянет холодом и сыростью, и местами пробивается пожухлая грязно-бурая трава. Церковь большая – гораздо больше, чем кажется снаружи, и у него около месяца заняло только обойти все заваленные хламом комнатушки и посмотреть в пыльные чердаки.
Слишком большая и старая, чтобы пытаться её чинить – что-то вроде этого.
Она насквозь пропахла затхлостью, бурой травой, воском плавленых свечей и солнцем. Довольно неприятный запах с привкусом гнили. Доски пола скрипят и проседают в нескольких местах. Комнатка его маленькая, но зато своя; воспитанников у Сестры совсем немного и комнаты пустуют, выбирай – не хочу. Ночью там слышно, как хрипит ветер в щёлках и грохочут за окнами поезда. Железная дрога не так далеко, и они ездят всю ночь, и страшно от этого убаюкивающего звука. Здесь вообще страшно, но Наги рад, что он здесь, особенно ночами.
Одеял много, но они старые, тонкие и не греют. Тихо, и чувствуешь себя удивительно одиноким и нужным.
Сестра разговаривает с ними каждый день, и ради этих разговоров можно потерпеть и сырость, и холод, и мерный шум поездов. Тук-тук-тук. Её рассказы, глупые и нелепые, откладываются где-то в подкорке сознания.
Сначала он смеялся над ней и убегал, не дослушав.
Потом он понял, что это обломки её слов он повторяет про себя ночами.
И кажется, что поезда грохочут чуть тише.
И пахнет ярче сыростью и открытой газовой плитой.
Тем больше слушал он её, тем спокойнее становилось.
Только в этой церкви он стал снова спать ночами.
И эта крошечная благодетель перевешивала на его детской – и самой верной – чаше весов все прочие возможные грехи.
Грехов не счесть было.
***
На заднем дворике церкви уютно, пусто и тихо, как в гробу. Промозглые серые тучи нависают сверху, вытесняя ощущение настоящего, и за пределами этого дворика может и вовсе ничего не быть. Они стоят в разных его концах, смотрят друг на друга, между ними в грязи лежит старый потрёпанный мяч. Всё равно не больше нескольких метров выходит.
Они могли бы играть в футбол. И Кен мог даже бы учить играть его – этого ребёнка с серьёзным взглядом. Который может забить мяч в ворота, не шевельнув и пальцем, но еще не знает об этом.
Догадывается. Мальчик стоит и смотрит на него очень серьёзно, потрошащее, почти зло. Так смотрит, что, наверное, и испугаться можно бы было, но вот только когда он начинает говорить – те же слова, что говорят и все мальчики в его возрасте, тысячи и миллиарды, не меняясь уже сотни лет.
И Кен улыбается. Он не испугался бы всё равно.
- Я не такой как все, я знаю. Сестра не знает. Ты такой же. Скажи мне, что с нами. Мы больны?
Голос у Наги звонкий и требовательный, как будто он видел Кена давным-давно, и тот ушёл, одолжив у него что-то большее, чем деньги, и теперь не хочет возвращать. Кен улыбается еще шире, и накатившее было ощущение ненастоящего отступает, трусливо скуля. Он знает детей, они все говорят так, и все думают, что это круто – прыгать с крыши и курить в подъездах клей, блюя наутро. Это проходит гораздо раньше, чем большинство из них успело бы до асфальта долететь.
Сестра никогда не рассказывала ему, что Наги убил свою мать. Убил и забыл. Но это видно и так.
Мы просто убийцы, мальчик, я и ты. Мяч мокнет в грязи. Да, это что-то вроде неизлечимой болезни.
- Все одинаковые, что ты. Хотелось бы, конечно, но, увы.
Кен фыркает и разводит руками. Простой открытый парень Хидака Кен. Самый обычный, каких тысячи. Наги это злит. От этого человека он ждал услышать чего-то другого, и всё идёт не так, как он хотел, и это не только неприятно, но и неинтересно.
Все подростки свято убеждены в своей уникальности. Даже если они телекенетики, будущие гении и убийцы.
- Не правда.
- Правда, Наги. Все люди одинаковы и хотят одного и того же.
Кен пинает мяч. Наги поднимает его, пачкая рукава, и изо всех сил швыряет в сторону.
- Чего же?
- Ну как. Это банально. Быть нужными. Банальнее этого только счастья хотеть.
Мальчик вдруг ухмыляется резко и зло – ему кажется, что его обманули. Он не то хотел услышать. Вместо долгожданного подарка на день рожденья подсунули в яркой коробке еще одну игрушечную зверушку. Он выкинул её в окно, а она взяла и жалобно заскулила.
- А вот и нет. Я не такой. Я не хочу счастья. Я хочу умереть.
Кен улыбается в ответ улыбкой успокаивающей и доброй, объясняя вечную и простую истину вот уже в который раз. Два плюс два будет четыре, жы-шы пишется через «ы», все собаки рождаются с пятью ногами.
Глупый мужик, который его тоже не понимает.
- Это и есть счастье.
***
В церкви есть кошка, точнее это у кошки есть церковь, куда она может прийти, проскользнув тёмной тенью, распугав приютившиеся в пыли солнечные лучи и мяукнуть из-за плеча, пугая в самый неожиданный момент. Склонить голову набок, лениво почесать лапой за ухом и снова мяукнуть громко и требовательно. Кошка чёрная, шерсть её спуталась и промокла от тухлых грязно-бурых луж, и у неё совершенно злые золотые глаза.
Это церковь принадлежит ей, а вовсе не наоборот, и она может уйти, когда вздумается, приходит и греется у огня.
Она часто ходит за Наги по пятам по тёмным коридорам, исчезая, стоит только обернуться. Как хорошая практика для паранойи и нервного тика.
Иногда она бывает ласкова и трётся о его ноги своей свалявшейся шерстью, просясь на руки. Он берёт её, и тогда она ласкова весь вечер, до блеска вылизывает миски с молоком.
Иногда Наги кажется, что это Сестра маленькой тёмной тенью ходит за ним по пятам. Дух этого места, этих людей и затхло-горького запаха. Превращается в чёрную кошку, когда никто не видит, как ведьмы из глупых сказок.
Страшные пугающие женщины с огненно-рыжими волосами, ничем не похожие на их мягкую сероглазую Сестру.
Когда Сестра выслушивает и помогает им весь день напролёт, мило улыбаясь, кошка особенно зла вечерами.
Наги не хочет знать, что делает Сестра в те дни, когда кошка тщательно слизывает с блюдца молоко.
Это кошка – что-то вроде размеренного шума поездов по ночам.
Страшно – но Наги брал её на руки и пытался позаботиться, как мог.
Кошка сильная, и она всегда уходила наутро – чуть раньше завтрака, к которому спускалась Сестра. Мальчик думал, что даже если это и неправда, приятно считать, как будто у них есть какая-то маленькая общая тайна. Как будто она верит ему чуть больше прочих воспитанников, и он её приручил.
Кошка всегда была сильная, до тех пор, пока к ним не пришёл Кен.
В эту ночь она еле добралась до комнатушки Наги, забилась там в тёмный угол, дико шипя. И рвала кровью до утра. Он суетился вокруг и пытался делать ей какие-то глупые примочки.
Он был невозможно благодарен Кену в эту ночь, он понял, что во что бы то ни стало хочет до дна выпить глаза этого человека, раскрывая душу. Ему казалось, что он такой же, как он.
Хотя, конечно, спроси его об этом – он, как и любой подросток, уверенно бы ответил, что ненавидит человека, непонятно зачем пришедшего с железнодорожного переезда с Нацуки.
В их отдалённый, наглухо закрытый мир, и лишь тоненькая полоска железа рельс – как единственная связующая нить. Которую так тянет оборвать.
На самом деле он был благодарен ему.
Не столько за внешний мир, сколько за то
Что в эту единственную ночь кошка действительно принадлежала и доверяла полностью
Только ему.
***
Маленькая фарфоровая чашечка опускается на блюдце, до краёв полная чаем, слишком тонкая и хрупкая для рук бывшего вратаря. Стенки её обжигают, но Сестра спокойно улыбается, передавая ему чай, и кажется, что это какое-то древнее колдовство, позволяющее не чувствовать боли. Кен изо всех сил старается не поморщиться, чтобы не отставать.
Как в детстве. Он и забыл, как когда-то обожал эту женщину. Он смотрит на Нацуки, её теперешних воспитанников, серые всезнающие глаза, мягкие движения – и вспоминает. Он был здесь, когда умерла мама.
- Так значит, ты больше не играешь в футбол. Что ж, по крайней мере я рада видеть тебя здоровым.
Кен осторожно держит чашку, обжигает кожу через тонкие стенки кипяток. Не отпустит, хоть и не помнил за собой такого ребячества уже очень давно, с тех пор как ушёл отсюда – Сестра же смогла. Он просто кивает. Он готов до одурения слушать её – как будто и не прошло пятнадцати лет, не было никаких Вайсс, Персии и просто приснилась кровь на руках – как в детстве.
Она ничуть не изменилась. Всё так обветшалая церковь, всё тот же человек. И как легко его оказалась поймать.
Не хотелось крови, действительно хотелось вернуться назад – навсегда; как новорождённому ребёнку в утробу матери. В церкви уютно и сухо, и внешний мир пах кровью, потом и сталью багнаков. И цветами, конечно же.
- Появись ты в таком состоянии, как Нацуки, я бы не пережила. Стоит ей выйти в большой мир – и она тут же возвращается. С тех пор, как вы ушли, это уже пятый раз.
Кен не выдерживает и фыркает, снова здесь ему твердят о его отличии, и он вспоминает постыдное желание, промелькнувшее всего минуту назад и задремавшим паразитом оставшееся в груди. Остаться, с силой ворваться назад в уютную утробу и уснуть. Все её воспитанники одинаковы, и он понимал Нацуки, как никто другой.
Он тоже хотел. Он просто не мог.
«Правда, Наги. Все люди одинаковы и хотят одного и того же»
Сестра смотрит на него, ожидает подтверждения, и невозможно сказать ей, что она не права. Он слушался её всё своё детство.
Хороший парень Хидака Кен совершенно не умеет врать – у него тут же темнеют глаза, и Сестра знает это, знает его всего, и потому он просто кивает. Он и в детстве нечасто смел с ней говорить.
Было что-то такое в женщине, приютившей детей.
- Дети, которых я лечила, в основном выросли такими как ты, они полагаются на собственные силы…но есть и такие, как Нацуки. Сколько бы я не лечила таких детей, они все равно не хотят сами становиться на ноги. Они слишком слабы.
Птица. Прирученная птица с изувеченным крылом. Уютно и сухо в клетке, и кормят по три раза в день, и разговаривают ласковым голосом, и непонятно – зачем возвращаться. Далеко не все птицы бывают там, где еще лучше кормят.
Кен снова хмыкает и снова кивает. Есть правда в словах Сестры, и он предпочитает молчать. За пятнадцать лет ничего не изменилось, и он по-прежнему видит, что все воспитанники Сестры одинаковы.
Ему вдруг почему-то кажется, что она похожа на кошку, приручающую птиц.
- Скажи мне, Кен, что ты думаешь о Наги? Он все больше замыкается в себе.
Кен вспоминает серьёзного тихого мальчика, которого он видел в церкви с кошкой на руках, и который с каждым приездом ждал его во внутреннем дворике, требуя ответов. Тогда они тоже пили чай, и Наги неслышной и незаметной тенью стоял в дверях и смотрел на них взглядом жадным и одиноким. Он видел, во что превращаются воспитанники Сестры лет через пятнадцать, и Кен был уверен, что потрёпанный вид и небритый подбородок далеко не лучшее, что можно было ему показать. Так же, как и в том, что Наги смотрел не на него.
Наги смотрел на совсем не молодую женщину с мягкими текучими движениями и морщинками на лице. Смотрел, как передаёт она чашку через стол незнакомому чужаку, как улыбается ему, и как она мелкими осторожными глотками пьёт чай. Губы у неё сухие и уже по-старчески поджаты, но такие же ясные серые глаза и лёгкий ехидный прищур. Под свободной одеждой еле угадывается обвисающая грудь.
Как не знать – Кен и сам был её воспитанником.
Наверное, ей уже далеко за сорок – отстранённо думает он. Или даже за пятьдесят.
«Скажи мне, что с нами. Мы больны?»
- Хороший мальчик. Он обожает вас, - Получается только грустно и чуть цинично улыбнуться, как будто его вовсе не касается, какая сейчас в Лондоне погода, - Спорим, у него умерла мать?
Это заметно сразу. Здесь дело даже не в том, что он него на несколько метров до сих пор разит кровью. Просто Кен не может не почувствовать этого – он сам был здесь после того, как умерла его мама. Наги тоже чувствует это, осознает так же ясно, и потому ходит за ним с мячом и тихим шёпотом о том, что они не такие как все.
У Наги тоже каштановые волосы и тёмные глаза. Сестра так же ему улыбается.
- Да. Но давай поговорим о тебе. Ты счастлив?
Он почти вздрагивает такой случайности. И изо всех сил старается не думать о черной кошке со свалявшейся шерстью, которая сидела у стены во время их с Наги разговора. Оборотничество. Умение, достойное детских сказок и Инквизиции.
«Это и есть счастье»
И улыбается, как и должен улыбаться хороший парень Хидака Кен, работник цветочного магазина и любимец детей. Да, определённо, они были чем-то похожи.
- Ну да, я очень счастлив.
- Да? Это замечательно. Но тебе пора идти, спасибо, что заглянул.
Её мягкие намёки – не те, которым можно перечить, и Кен встаёт и собирается, наконец-то поставив чашку на стол. На пальцах остаются обожжённые следы, и больно брать дорожную сумку этой рукой.
- Я еще приду, Сестра.
Наги ждёт его во дворе и смотрит на него требовательным испытующим взглядом.
Он тоже знает, что Сестра не из тех, от кого можно так просто уйти.
***
В щелях старой церкви свистит ветер, промозглым холодом тянет от досок пола, и за каменными стенами и мхом между ними слышно, как грохочут вдалеке поезда, и начинается мелкий дождик, добивающий крышу крупными каплями. Небо начинает артобстрел.
Вообще-то он всегда боялся грозы, темноты и узких коридоров. Но Наги стоит, замерев у плотно закрытой двери, и всем существом прислушивается к тихим голосам. Слов не разобрать, только быстрый сбивающийся шепот – всё напряжённее и резче, но он всё равно стоит уже второй час, и не может уйти, и по ногам от пола тянет холод и сырь.
Голоса женские, и он помнит, что сейчас время сеанса Нацуки, и это обыденное расписанное действие; а кончики пальцев всё равно дрожат. Заставляя подозрительно шевелиться пуговицы на рубашке, и Наги знает, что виноваты в этом нервы и его проклятая болезнь.
Нацуки, которая привела Кена, которому так ласково улыбалась Сестра и запиралась с ним на чаепития, сидела за дверью и разговаривала с Сестрой. Как будто дважды отобрав у него чёрную свободолюбивую кошку.
Нацуки никогда не нравилась ему, и теперь хотелось позвать прогуляться и тихо и незаметно повесить её на заднем дворе. Чтобы в очередной раз пришедший Кен полюбовался.
Наги хмуриться, и от этих ярких волнующих мыслей пару пуговиц отрывает с ворота его рубашки, словно неведомой дикой силой. Мерно раскачивающееся безвольное женское тело – и в груди, в самой глубине спокойствия и вежливости – бушует алый томный океан, разливаясь до низа живота.
Из-за двери слышится резкий окрик и звук падающего железа.
Он даже не дёргается, не тянется к двери – она открывается сама, и Наги знает, что это опять его проклятая болезнь постаралась за него. Тихо, неслышно, рождая узкую полоску света в полутёмной комнате.
Мальчик стоит на пороге и смотрит на них. Нацуки ютится на полу, обхватив руками колени Сестры, трясётся мелко-мелко и безостановочно что-то шепчет. А Сестра сидит, ласково улыбается, успокаивает и гладит её по тёмным волосами своими прекрасными длинными белыми руками. Может быть, и есть что-то волнующее в такой близости, но Наги смотрит на них и думает только об одном.
О том, что этой Нацуки самое место на железнодорожных рельсах, вместе с её замечательным Кеном.
Длинные, по-старчески сухие белые руки в тёмных волосах – и это невозможно красиво.
- Наги, отведи Нацуки в её комнату.
Он почти вздрагивает от неожиданности. Конечно же, это Сестра, она не могла его не заметить, и от этого внимания и голоса, спокойного и мягкого, тут же схлынуло злое тёмное напряжение из груди. Взбудораженное сердце глухо стукнулось о рёбра и забилось размеренно и тихо. Словно это не он только что думал о том, как оттаскать девушку за волосы и повесить на заднем дворе.
Только Сестра умела делать с ним такое – всего парой фраз. И он прекрасно понимает, насколько стоит быть ей благодарным. Без неё он давно бы свихнулся, и стал совсем, как этот её Кен.
- Да, хорошо. Нацуки, идём.
Она идёт за ним, иногда слепо натыкаясь на углы, шатаясь и выставляя руки, и Наги предпочитает не оборачиваться, чтобы не видеть её совершенно глупо-блаженную улыбку, сияющие глаза и тонкую нить слюны из уголка рта. Он не увидит там ничего интересного. Он в подробностях изучил это свойственное только воспитанникам Сестры выражение лица.
Он не раз видел его в зеркале. Он ведь тоже ходил на терапию.
Нацуки покорно садится на кровать, когда он приказывает сесть. Смотрит перед собой невидящим взглядом. Покорно ложится, когда он приказывает лечь, и искушение велико.
Сбегать, найти верёвку, и повесить её прямо здесь – на крюке для старинной люстры.
Сестра – она всё поймёт и ни слова ему на это не скажет.
Вот только желание уже нет, оно схлынуло, как приступ эпилепсии или как резко и вмиг кончается ломка от долгожданной дозы – выдержав до предела. Его успокаивает мерный голос Сестры, но Наги старше, чем кажется, он умный мальчик и знает, что это ненадолго и от этой болезни есть только одно лекарство.
Он сидит в комнате рядом с Нацуки до утра, коленкой касаясь её трясущихся ног и ждёт, когда же она успокоится. Он до утра задумчиво вертит тугую верёвку в руках. И почему-то думает о том, что у всех воспитанников Сестры слишком много похожего, совершенно зависимого, прирученного. Что странный привкус у их еды и странный эффект у их терапий.
Верёвка шершавая и сухая, и пугает его единственное то, что ему на это плевать.
За стенами грохочут поезда.
Наутро опять приехал Кен.
***
Дождь шёл всю ночь напролёт, и это заметно – по капающей крыше, размокшей вязкой земле, грязным лужам и тонкой полоске радуги над ними. Всё прекрасно, и только эта полоска радуги портит от утра впечатление.
Задний двор тих, капли медленно срываются с листьев и падают в лужи, рождая раздражающий и размеренный звук. Звук пыткой ввинчивается в виски, стены вокруг серы и отсыревши, Наги стоит, по щиколотку увязая в лужах и грязи, и продолжает отдыхать.
На камне перед ним лежит кусок сыра, принесённый с завтрака. Сыр дают раз в неделю, он жёсткий с привкусом гнили и его ждёт каждую неделю с десяток голодных ртов. У Наги есть для него применение поинтереснее. Мелкая церковная мышь бешено носится перед сыром, жалобно пища. Наконец решается и совершает очередной набег на сыр, и это похоже на штурм какой-то средневековой крепости: Наги знает, однажды он с другими воспитанниками сбежал в кино и видел рыцарей в доспехах, коней и потных лающих собак. Она добегает до камня, забирается, раскрывает маленькую пасть, и в этот самый момент её с силой отшвыривает назад, словно об стенку невидимой преграды. Сначала она пищит, потом пытается отдышаться и убежать, но кольцо силы сомкнулось вокруг, и у неё нет выхода, и мышь снова идёт на штурм. И снова её отшвыривает, и сыр уже засох.
Наги развлекается так целое утро. И мыши западает передняя лапа, и кровь пеной выступает на морде.
Кошка смотрит на него от стены, задумчиво склонив голову набок и пытаясь подобрать ключ.
Кен тоже смотрит, и Наги спиной чувствует его взгляд. От этого мышь бьётся всё сильнее с каждым часом, и что бесит больше всего, так это то, что в этом взгляде нет ни капли ни жалости, ни осуждения. Таким смотрит на старые фотографии или на диагноз психотерапевта. Жалко? Обидно? Да нет, знал. Только немного тошнит.
Писк похож на хрип, кровь мешается с грязью, и её даже не видно почти. Мышь серая от луж.
Наконец Кен не выдерживает, подбирает садовую тяпку, подходит со спины и со всей силы вгоняет три острых зуба. Наги вздрагивает, потому что прекратилось мерное перекатывание: волной – от сыра и о стенку. Мышь замирает совсем рядом с желанной пищей, внутренности её медленно намокают в грязи луж, один из зубьев сломался о камень, и нос с усами забавно шевелиться из стороны в сторону, ловя запах.
- Придурок, - Говорит Кен, и этот его диагноз ничем не отличается от того, что написан на бурой тонкой бумажке дрожащей рукой.
Наги отвечает спокойно и уверенно, с какой-то мрачной удовлетворённостью, как будто с самого начала ждал единственно этого короткого и замаха и удара. Подтверждением еще одной детской гипотезы.
- Я знаю. Мы больны.
Да, есть в этом мальчике что-то: слишком близкое, слишком честное и резкое, как в зеркале, не подёрнутом пылью. И это даже не диковинная сила телекенетика, злые глаза и мёртвая мать. Просто его тоже непременно найдут, не Вайсс – так другие. И он тоже будет убивать.
Кен надеется, что это будут не Вайсс, потому что им слишком уютно убивать в таком составе, а у Наги совершенно нет опыта, и есть привычка сосредоточенно кусать бледные губы. Это отключает какой-то важный мозговой центр, и это тоже превратности диагноза.
- Даже если и так. Ну и что?
- Мы похожи. Мы другие. Ты врал.
Старые потрёпанные ботинки размокли от воды, к вечеру он наверняка заболеет, и есть что-то совершенно детское в этом навязывании: прими, прими меня в свою стаю. Четыре жадных крысиных рта.
Кен склоняет голову набок и усмехается. Как он устал от этих разговоров.
- Я же говорил: все такие.
Наги переворачивает мышь ботинком, какое-то время совершенно дико и жадно смотрит на развороченное нутро, и снова до боли противен и узнаваем этот взгляд. Пересыхает во рту, и мальчик движением-зеркалом облизывает губы. А потом подходит вплотную к нему, и от него веет силой – дикой, древней, вырывающей суставы из костей.
Кен поднимает тяпку, тонкая полоска кишок провисает между зубьев, и он уже знает, кто победит.
- Тебе нравится Сестра?
Колким требовательным вопросом-упрёком. Кен его ждал, но что ответить так и не придумал. У Наги злые потрошащие глаза.
- Что?
- Если она тебе нравится, не предавай её.
Завтрак был совсем недавно, еще кругом идёт голова, терапия назначена на три, и есть в этом особое неописуемое наслаждение: знать, что тебя убивают.
Кен не ответил – он разучился врать. Приказ получен, и он его ненавидит.
Когда они ушли, кошка тенью отделилась от стены. Прошлась по мутным грязным лужам, кроша над ними радугу.
И съела дохлую мышь.
***
Сталь вошла в дряхлую плоть легко, как в воск или топлёное масло. Три широких ножа багнаков – сквозь грубую ткань, кожу и мясо. Замерли там, пригреваясь. Вышли почти на половину и снова вбились еще глубже. И еще.
Тело обмякло, и пришлось прислонить его к стенке, чтобы оно не свалилось на пол от резких дёрганных движений.
Сталь вошла в дряхлую плоть легко, и ножи скребли, шире растягивая края рваной раны с каждым ударом, как края вагины. Кен прижимал её к стенке и всё грубее и отчаяннее входил в неё холодным алчущим железом, распаляясь и сходя с ума. Тела двигаются дергано и в унисон, и есть что-то завораживающее в этих рваных движениях и сбивающихся выдохах.
Наги стоит в дверях, смотрит на это – и не может оторвать взгляд.
Это его миссия. Вайсс уже ушли. Кен убивает её один.
Сестра мотается безвольной куклой, глаза её закрыты, но это не самое жуткое.
Она улыбается.
Кен прижимает к ней последним завершающим движением, катарсисом, оргазмом, и Наги готов убить его за единственное то, что в этот миг он всем телом ощущает её тепло, губами ловит её последний выдох. Так, как сам он мечтал тёмными ночами под шум поездов. И не смел, не смел, не смел.
Выпускает, отходит на шаг, дышит тяжело и обезумевше, и тело женщины сползает на пол. Вечер, в старой церкви темно, и потому не видно, как за ней по стене тянется вульгарный чёрный след. Она сидит на полу, прижимая руки в разорванной ране, и одежда темна, и кровь темна, и оттого кажется, что и нет ничего жуткого вовсе. Тем более что Сестра улыбается.
Её длинные белые руки, её тонкие белые пальцы – и сквозь них, просачиваясь, стекает вязкая чёрная жижа, и отчего-то от этого контраста сладко щемит внизу живота, и это первое, о чем успевает подумать Наги. Перед тем, как понять, что ему, наверное, надо бы ненавидеть Кена. Что ему, наверное, надо расстроится.
Кошка мяукает за его спиной.
Кен стоит и дрожит над ней – святотатцев.
Возненавидеть он не успевает. Расстроится он не успевает. Его мощная, подчиняющая сила делает всё сама.
Сначала он отобрал Сестру, потом он убил её, и не было здесь большой разницы, кроме сладкого алого тумана в голове и железного привкуса. Безумие.
Кен пролетает несколько метров и впечатывается в противоположную стену с глухим стуком, Наги не успевает его даже ударить – сила делает всё за него. Наги подбегает, он уже полон ненависти, и видит, что сила его слаба. Кену – человеку, укравшему у него Сестру, его последний задыхающийся вздох – ему не больно.
Как будто даже сила решила посмеяться над ним.
Кен тоже улыбается, руки его тоже в крови, и сейчас, в темноте, вся его поза и взгляд – шершавая копия мёртвой женщины за спиной.
За спиной мяукает кошка.
Руки его в крови, руки Наги дрожат. Он смотрит, смотрит на них, руки эти белы и влажные чёрные полосы на них отчего-то кажутся неимоверно важными. Чёрные подтёки на идеально-белом – руки сестры в крови. Кен улыбается криво и горько, и ждёт, и с таким спокойствием только брошенный посреди пустыни труп может следить за приближением стервятника – плавным, но неотвратимым. Хороший такой, характерный взгляд. И Наги вспоминает.
Эти прекрасные белые руки – как ориентир, как маячок. Чёрные подтёки на идеально-белом – руки матери в крови. Это не больно, это не страшно. Он просто вспоминает. Как убил мать за эти прекрасные белые руки. Потому что какого фига она трогала ими кого-то еще.
На самом деле, Наги трясёт. А кошка всё мяукает прямо над ухом. Издевается.
У неё был такой же взгляд.
Кен лежит и смотрит на него всё так же выжидательно, всё так же понимающе-ласково. Фальшиво. Голос у него мягкий. Каким спрашивают о погоде или начинающейся простуде.
- Вспомнил?
Наги не отвечает. Он протягивается ближе, берёт его руки в свои, и всем существом ощущает её кровь. Женская кровь – которая в сотни раз горячее любой кожи. Подносит пальцы ко рту и прикасается губами к крови горячей и липкой. Мамочка. Потом поднимается выше и целует – резко, грубо, зло, со всей гипертрофированной подростковой агрессией.
- Я тебя ненавижу.
Понимающей горькой усмешкой. Кого ты пытаешься обмануть, паренёк. Мы все одинаковы.
- Неужели? И почему?
- Ты убил её! Ты убил. Ты убил. Ты убил её!
- Она подмешивала вам наркотики в еду. Могу показать результаты анализов.
- Я знаю!
- Она сводила вас с ума своими терапиями.
- Я знаю!
- Она убивала людей.
- Я знаю!
- Она использовала вас, как игрушки.
- Я знаю. Мне плевать! Тебе тоже!
Кен перехватывает его руку за запястье. Просто держит, смотрит в глаза – и всё, и оставшаяся кровь на его руках жжёт самую глубь, проникая сквозь кожу. Хотя нет – еще он улыбается.
- Ты ведь хотел сделать это сам.
Наги не дёргается, и стоит отдать ему должное – для подростка у него хорошее самообладание. Он просто его ненавидит. Он не отвечает. Он не знает, что отвечать, когда врать невозможно. Он тоже совершенно не умеет говорить лжи, и они с Кеном похожи еще и этим.
- Ты убил её уже однажды. Тебе не кажется, что это эгоистично: забирать её себе оба раза? Эгоизм грех.
У Хидаки совершенно непроницаемые глаза – только искорки плещутся в глубине. Дохлая туша смеётся над спустившимся стервятником. Он не знает, что отвечать.
- Я тебя ненавижу.
- Трахни уже и уходи. Задолбал.
- Наги, - Зовут от двери, и он не может не откликнуться на этот зов.
Кен даже не поворачивает головы. Он слишком устал и слишком хорошо выучил все эти сценарии. Мужчина уводит мальчика во двор, и Наги зовёт его «мистер Кроуфорд» и не даёт класть руку себе на плечо. Уходя, он смотрит на Сестру, невольно закусывает губу, и Кен знает этот взгляд. Любой другой принял бы это за жалость или смертную тоску, но в нём нет ни грамма ни того, ни другого. Он слишком хорошо знает его, и, пожалуй, себя. Он хочет еще. 21 грамм чистого безумия и жажды смерти в этом взгляде, жуткого неотвратимого влечения, которое растёт, пожирая всё изнутри. На вес их прожжённой души.
Ветер от лопастей вертолёта прижимает к зеле серую пожухлую траву. Шум этот перекрывает даже грохот поездов.
Кен всё-таки выходит их проводить, держится руками за старую церковную стену. Без Сестры церковь умирает.
Он что-то говорит, но Наги его уже не слышит, и вертолёт уже поднимается в небо, вот только у них в приюте был глухонемой, и Наги умеет читать по губам. Хотя – он просто знает, что тот хочет сказать. Они слишком похожи.
И доброе напутствие в устах убийцы звучит как приговор:
- Когда-нибудь ты непременно исполнишь свою мечту.
«Когда-нибудь ты непременно умрёшь».
От:
Церковная кошка
Фэндом: Weiss Kreuz
Пейринг: Наги/Кен
Краткое содержание: Фик написан по мотивам драмы "Holy Children"
Дисклеймер: не моё
Предупреждение: слэш
Примечания: боюсь, рейтинг может не дотягивать до указанного в заявке, заранее извиняюсь.
Фик написан на secret santa challenge-3 по заявке Натаниэль, пожелавшей:
- Наги/Кен - с учетом драмы, где Кен убил воспиталку Наги.
читать дальшеВ старой полуразрушенной церкви идут трещинами стены и протекает крыша. От прогнивших досок пола тянет холодом и сыростью, и местами пробивается пожухлая грязно-бурая трава. Церковь большая – гораздо больше, чем кажется снаружи, и у него около месяца заняло только обойти все заваленные хламом комнатушки и посмотреть в пыльные чердаки.
Слишком большая и старая, чтобы пытаться её чинить – что-то вроде этого.
Она насквозь пропахла затхлостью, бурой травой, воском плавленых свечей и солнцем. Довольно неприятный запах с привкусом гнили. Доски пола скрипят и проседают в нескольких местах. Комнатка его маленькая, но зато своя; воспитанников у Сестры совсем немного и комнаты пустуют, выбирай – не хочу. Ночью там слышно, как хрипит ветер в щёлках и грохочут за окнами поезда. Железная дрога не так далеко, и они ездят всю ночь, и страшно от этого убаюкивающего звука. Здесь вообще страшно, но Наги рад, что он здесь, особенно ночами.
Одеял много, но они старые, тонкие и не греют. Тихо, и чувствуешь себя удивительно одиноким и нужным.
Сестра разговаривает с ними каждый день, и ради этих разговоров можно потерпеть и сырость, и холод, и мерный шум поездов. Тук-тук-тук. Её рассказы, глупые и нелепые, откладываются где-то в подкорке сознания.
Сначала он смеялся над ней и убегал, не дослушав.
Потом он понял, что это обломки её слов он повторяет про себя ночами.
И кажется, что поезда грохочут чуть тише.
И пахнет ярче сыростью и открытой газовой плитой.
Тем больше слушал он её, тем спокойнее становилось.
Только в этой церкви он стал снова спать ночами.
И эта крошечная благодетель перевешивала на его детской – и самой верной – чаше весов все прочие возможные грехи.
Грехов не счесть было.
***
На заднем дворике церкви уютно, пусто и тихо, как в гробу. Промозглые серые тучи нависают сверху, вытесняя ощущение настоящего, и за пределами этого дворика может и вовсе ничего не быть. Они стоят в разных его концах, смотрят друг на друга, между ними в грязи лежит старый потрёпанный мяч. Всё равно не больше нескольких метров выходит.
Они могли бы играть в футбол. И Кен мог даже бы учить играть его – этого ребёнка с серьёзным взглядом. Который может забить мяч в ворота, не шевельнув и пальцем, но еще не знает об этом.
Догадывается. Мальчик стоит и смотрит на него очень серьёзно, потрошащее, почти зло. Так смотрит, что, наверное, и испугаться можно бы было, но вот только когда он начинает говорить – те же слова, что говорят и все мальчики в его возрасте, тысячи и миллиарды, не меняясь уже сотни лет.
И Кен улыбается. Он не испугался бы всё равно.
- Я не такой как все, я знаю. Сестра не знает. Ты такой же. Скажи мне, что с нами. Мы больны?
Голос у Наги звонкий и требовательный, как будто он видел Кена давным-давно, и тот ушёл, одолжив у него что-то большее, чем деньги, и теперь не хочет возвращать. Кен улыбается еще шире, и накатившее было ощущение ненастоящего отступает, трусливо скуля. Он знает детей, они все говорят так, и все думают, что это круто – прыгать с крыши и курить в подъездах клей, блюя наутро. Это проходит гораздо раньше, чем большинство из них успело бы до асфальта долететь.
Сестра никогда не рассказывала ему, что Наги убил свою мать. Убил и забыл. Но это видно и так.
Мы просто убийцы, мальчик, я и ты. Мяч мокнет в грязи. Да, это что-то вроде неизлечимой болезни.
- Все одинаковые, что ты. Хотелось бы, конечно, но, увы.
Кен фыркает и разводит руками. Простой открытый парень Хидака Кен. Самый обычный, каких тысячи. Наги это злит. От этого человека он ждал услышать чего-то другого, и всё идёт не так, как он хотел, и это не только неприятно, но и неинтересно.
Все подростки свято убеждены в своей уникальности. Даже если они телекенетики, будущие гении и убийцы.
- Не правда.
- Правда, Наги. Все люди одинаковы и хотят одного и того же.
Кен пинает мяч. Наги поднимает его, пачкая рукава, и изо всех сил швыряет в сторону.
- Чего же?
- Ну как. Это банально. Быть нужными. Банальнее этого только счастья хотеть.
Мальчик вдруг ухмыляется резко и зло – ему кажется, что его обманули. Он не то хотел услышать. Вместо долгожданного подарка на день рожденья подсунули в яркой коробке еще одну игрушечную зверушку. Он выкинул её в окно, а она взяла и жалобно заскулила.
- А вот и нет. Я не такой. Я не хочу счастья. Я хочу умереть.
Кен улыбается в ответ улыбкой успокаивающей и доброй, объясняя вечную и простую истину вот уже в который раз. Два плюс два будет четыре, жы-шы пишется через «ы», все собаки рождаются с пятью ногами.
Глупый мужик, который его тоже не понимает.
- Это и есть счастье.
***
В церкви есть кошка, точнее это у кошки есть церковь, куда она может прийти, проскользнув тёмной тенью, распугав приютившиеся в пыли солнечные лучи и мяукнуть из-за плеча, пугая в самый неожиданный момент. Склонить голову набок, лениво почесать лапой за ухом и снова мяукнуть громко и требовательно. Кошка чёрная, шерсть её спуталась и промокла от тухлых грязно-бурых луж, и у неё совершенно злые золотые глаза.
Это церковь принадлежит ей, а вовсе не наоборот, и она может уйти, когда вздумается, приходит и греется у огня.
Она часто ходит за Наги по пятам по тёмным коридорам, исчезая, стоит только обернуться. Как хорошая практика для паранойи и нервного тика.
Иногда она бывает ласкова и трётся о его ноги своей свалявшейся шерстью, просясь на руки. Он берёт её, и тогда она ласкова весь вечер, до блеска вылизывает миски с молоком.
Иногда Наги кажется, что это Сестра маленькой тёмной тенью ходит за ним по пятам. Дух этого места, этих людей и затхло-горького запаха. Превращается в чёрную кошку, когда никто не видит, как ведьмы из глупых сказок.
Страшные пугающие женщины с огненно-рыжими волосами, ничем не похожие на их мягкую сероглазую Сестру.
Когда Сестра выслушивает и помогает им весь день напролёт, мило улыбаясь, кошка особенно зла вечерами.
Наги не хочет знать, что делает Сестра в те дни, когда кошка тщательно слизывает с блюдца молоко.
Это кошка – что-то вроде размеренного шума поездов по ночам.
Страшно – но Наги брал её на руки и пытался позаботиться, как мог.
Кошка сильная, и она всегда уходила наутро – чуть раньше завтрака, к которому спускалась Сестра. Мальчик думал, что даже если это и неправда, приятно считать, как будто у них есть какая-то маленькая общая тайна. Как будто она верит ему чуть больше прочих воспитанников, и он её приручил.
Кошка всегда была сильная, до тех пор, пока к ним не пришёл Кен.
В эту ночь она еле добралась до комнатушки Наги, забилась там в тёмный угол, дико шипя. И рвала кровью до утра. Он суетился вокруг и пытался делать ей какие-то глупые примочки.
Он был невозможно благодарен Кену в эту ночь, он понял, что во что бы то ни стало хочет до дна выпить глаза этого человека, раскрывая душу. Ему казалось, что он такой же, как он.
Хотя, конечно, спроси его об этом – он, как и любой подросток, уверенно бы ответил, что ненавидит человека, непонятно зачем пришедшего с железнодорожного переезда с Нацуки.
В их отдалённый, наглухо закрытый мир, и лишь тоненькая полоска железа рельс – как единственная связующая нить. Которую так тянет оборвать.
На самом деле он был благодарен ему.
Не столько за внешний мир, сколько за то
Что в эту единственную ночь кошка действительно принадлежала и доверяла полностью
Только ему.
***
Маленькая фарфоровая чашечка опускается на блюдце, до краёв полная чаем, слишком тонкая и хрупкая для рук бывшего вратаря. Стенки её обжигают, но Сестра спокойно улыбается, передавая ему чай, и кажется, что это какое-то древнее колдовство, позволяющее не чувствовать боли. Кен изо всех сил старается не поморщиться, чтобы не отставать.
Как в детстве. Он и забыл, как когда-то обожал эту женщину. Он смотрит на Нацуки, её теперешних воспитанников, серые всезнающие глаза, мягкие движения – и вспоминает. Он был здесь, когда умерла мама.
- Так значит, ты больше не играешь в футбол. Что ж, по крайней мере я рада видеть тебя здоровым.
Кен осторожно держит чашку, обжигает кожу через тонкие стенки кипяток. Не отпустит, хоть и не помнил за собой такого ребячества уже очень давно, с тех пор как ушёл отсюда – Сестра же смогла. Он просто кивает. Он готов до одурения слушать её – как будто и не прошло пятнадцати лет, не было никаких Вайсс, Персии и просто приснилась кровь на руках – как в детстве.
Она ничуть не изменилась. Всё так обветшалая церковь, всё тот же человек. И как легко его оказалась поймать.
Не хотелось крови, действительно хотелось вернуться назад – навсегда; как новорождённому ребёнку в утробу матери. В церкви уютно и сухо, и внешний мир пах кровью, потом и сталью багнаков. И цветами, конечно же.
- Появись ты в таком состоянии, как Нацуки, я бы не пережила. Стоит ей выйти в большой мир – и она тут же возвращается. С тех пор, как вы ушли, это уже пятый раз.
Кен не выдерживает и фыркает, снова здесь ему твердят о его отличии, и он вспоминает постыдное желание, промелькнувшее всего минуту назад и задремавшим паразитом оставшееся в груди. Остаться, с силой ворваться назад в уютную утробу и уснуть. Все её воспитанники одинаковы, и он понимал Нацуки, как никто другой.
Он тоже хотел. Он просто не мог.
«Правда, Наги. Все люди одинаковы и хотят одного и того же»
Сестра смотрит на него, ожидает подтверждения, и невозможно сказать ей, что она не права. Он слушался её всё своё детство.
Хороший парень Хидака Кен совершенно не умеет врать – у него тут же темнеют глаза, и Сестра знает это, знает его всего, и потому он просто кивает. Он и в детстве нечасто смел с ней говорить.
Было что-то такое в женщине, приютившей детей.
- Дети, которых я лечила, в основном выросли такими как ты, они полагаются на собственные силы…но есть и такие, как Нацуки. Сколько бы я не лечила таких детей, они все равно не хотят сами становиться на ноги. Они слишком слабы.
Птица. Прирученная птица с изувеченным крылом. Уютно и сухо в клетке, и кормят по три раза в день, и разговаривают ласковым голосом, и непонятно – зачем возвращаться. Далеко не все птицы бывают там, где еще лучше кормят.
Кен снова хмыкает и снова кивает. Есть правда в словах Сестры, и он предпочитает молчать. За пятнадцать лет ничего не изменилось, и он по-прежнему видит, что все воспитанники Сестры одинаковы.
Ему вдруг почему-то кажется, что она похожа на кошку, приручающую птиц.
- Скажи мне, Кен, что ты думаешь о Наги? Он все больше замыкается в себе.
Кен вспоминает серьёзного тихого мальчика, которого он видел в церкви с кошкой на руках, и который с каждым приездом ждал его во внутреннем дворике, требуя ответов. Тогда они тоже пили чай, и Наги неслышной и незаметной тенью стоял в дверях и смотрел на них взглядом жадным и одиноким. Он видел, во что превращаются воспитанники Сестры лет через пятнадцать, и Кен был уверен, что потрёпанный вид и небритый подбородок далеко не лучшее, что можно было ему показать. Так же, как и в том, что Наги смотрел не на него.
Наги смотрел на совсем не молодую женщину с мягкими текучими движениями и морщинками на лице. Смотрел, как передаёт она чашку через стол незнакомому чужаку, как улыбается ему, и как она мелкими осторожными глотками пьёт чай. Губы у неё сухие и уже по-старчески поджаты, но такие же ясные серые глаза и лёгкий ехидный прищур. Под свободной одеждой еле угадывается обвисающая грудь.
Как не знать – Кен и сам был её воспитанником.
Наверное, ей уже далеко за сорок – отстранённо думает он. Или даже за пятьдесят.
«Скажи мне, что с нами. Мы больны?»
- Хороший мальчик. Он обожает вас, - Получается только грустно и чуть цинично улыбнуться, как будто его вовсе не касается, какая сейчас в Лондоне погода, - Спорим, у него умерла мать?
Это заметно сразу. Здесь дело даже не в том, что он него на несколько метров до сих пор разит кровью. Просто Кен не может не почувствовать этого – он сам был здесь после того, как умерла его мама. Наги тоже чувствует это, осознает так же ясно, и потому ходит за ним с мячом и тихим шёпотом о том, что они не такие как все.
У Наги тоже каштановые волосы и тёмные глаза. Сестра так же ему улыбается.
- Да. Но давай поговорим о тебе. Ты счастлив?
Он почти вздрагивает такой случайности. И изо всех сил старается не думать о черной кошке со свалявшейся шерстью, которая сидела у стены во время их с Наги разговора. Оборотничество. Умение, достойное детских сказок и Инквизиции.
«Это и есть счастье»
И улыбается, как и должен улыбаться хороший парень Хидака Кен, работник цветочного магазина и любимец детей. Да, определённо, они были чем-то похожи.
- Ну да, я очень счастлив.
- Да? Это замечательно. Но тебе пора идти, спасибо, что заглянул.
Её мягкие намёки – не те, которым можно перечить, и Кен встаёт и собирается, наконец-то поставив чашку на стол. На пальцах остаются обожжённые следы, и больно брать дорожную сумку этой рукой.
- Я еще приду, Сестра.
Наги ждёт его во дворе и смотрит на него требовательным испытующим взглядом.
Он тоже знает, что Сестра не из тех, от кого можно так просто уйти.
***
В щелях старой церкви свистит ветер, промозглым холодом тянет от досок пола, и за каменными стенами и мхом между ними слышно, как грохочут вдалеке поезда, и начинается мелкий дождик, добивающий крышу крупными каплями. Небо начинает артобстрел.
Вообще-то он всегда боялся грозы, темноты и узких коридоров. Но Наги стоит, замерев у плотно закрытой двери, и всем существом прислушивается к тихим голосам. Слов не разобрать, только быстрый сбивающийся шепот – всё напряжённее и резче, но он всё равно стоит уже второй час, и не может уйти, и по ногам от пола тянет холод и сырь.
Голоса женские, и он помнит, что сейчас время сеанса Нацуки, и это обыденное расписанное действие; а кончики пальцев всё равно дрожат. Заставляя подозрительно шевелиться пуговицы на рубашке, и Наги знает, что виноваты в этом нервы и его проклятая болезнь.
Нацуки, которая привела Кена, которому так ласково улыбалась Сестра и запиралась с ним на чаепития, сидела за дверью и разговаривала с Сестрой. Как будто дважды отобрав у него чёрную свободолюбивую кошку.
Нацуки никогда не нравилась ему, и теперь хотелось позвать прогуляться и тихо и незаметно повесить её на заднем дворе. Чтобы в очередной раз пришедший Кен полюбовался.
Наги хмуриться, и от этих ярких волнующих мыслей пару пуговиц отрывает с ворота его рубашки, словно неведомой дикой силой. Мерно раскачивающееся безвольное женское тело – и в груди, в самой глубине спокойствия и вежливости – бушует алый томный океан, разливаясь до низа живота.
Из-за двери слышится резкий окрик и звук падающего железа.
Он даже не дёргается, не тянется к двери – она открывается сама, и Наги знает, что это опять его проклятая болезнь постаралась за него. Тихо, неслышно, рождая узкую полоску света в полутёмной комнате.
Мальчик стоит на пороге и смотрит на них. Нацуки ютится на полу, обхватив руками колени Сестры, трясётся мелко-мелко и безостановочно что-то шепчет. А Сестра сидит, ласково улыбается, успокаивает и гладит её по тёмным волосами своими прекрасными длинными белыми руками. Может быть, и есть что-то волнующее в такой близости, но Наги смотрит на них и думает только об одном.
О том, что этой Нацуки самое место на железнодорожных рельсах, вместе с её замечательным Кеном.
Длинные, по-старчески сухие белые руки в тёмных волосах – и это невозможно красиво.
- Наги, отведи Нацуки в её комнату.
Он почти вздрагивает от неожиданности. Конечно же, это Сестра, она не могла его не заметить, и от этого внимания и голоса, спокойного и мягкого, тут же схлынуло злое тёмное напряжение из груди. Взбудораженное сердце глухо стукнулось о рёбра и забилось размеренно и тихо. Словно это не он только что думал о том, как оттаскать девушку за волосы и повесить на заднем дворе.
Только Сестра умела делать с ним такое – всего парой фраз. И он прекрасно понимает, насколько стоит быть ей благодарным. Без неё он давно бы свихнулся, и стал совсем, как этот её Кен.
- Да, хорошо. Нацуки, идём.
Она идёт за ним, иногда слепо натыкаясь на углы, шатаясь и выставляя руки, и Наги предпочитает не оборачиваться, чтобы не видеть её совершенно глупо-блаженную улыбку, сияющие глаза и тонкую нить слюны из уголка рта. Он не увидит там ничего интересного. Он в подробностях изучил это свойственное только воспитанникам Сестры выражение лица.
Он не раз видел его в зеркале. Он ведь тоже ходил на терапию.
Нацуки покорно садится на кровать, когда он приказывает сесть. Смотрит перед собой невидящим взглядом. Покорно ложится, когда он приказывает лечь, и искушение велико.
Сбегать, найти верёвку, и повесить её прямо здесь – на крюке для старинной люстры.
Сестра – она всё поймёт и ни слова ему на это не скажет.
Вот только желание уже нет, оно схлынуло, как приступ эпилепсии или как резко и вмиг кончается ломка от долгожданной дозы – выдержав до предела. Его успокаивает мерный голос Сестры, но Наги старше, чем кажется, он умный мальчик и знает, что это ненадолго и от этой болезни есть только одно лекарство.
Он сидит в комнате рядом с Нацуки до утра, коленкой касаясь её трясущихся ног и ждёт, когда же она успокоится. Он до утра задумчиво вертит тугую верёвку в руках. И почему-то думает о том, что у всех воспитанников Сестры слишком много похожего, совершенно зависимого, прирученного. Что странный привкус у их еды и странный эффект у их терапий.
Верёвка шершавая и сухая, и пугает его единственное то, что ему на это плевать.
За стенами грохочут поезда.
Наутро опять приехал Кен.
***
Дождь шёл всю ночь напролёт, и это заметно – по капающей крыше, размокшей вязкой земле, грязным лужам и тонкой полоске радуги над ними. Всё прекрасно, и только эта полоска радуги портит от утра впечатление.
Задний двор тих, капли медленно срываются с листьев и падают в лужи, рождая раздражающий и размеренный звук. Звук пыткой ввинчивается в виски, стены вокруг серы и отсыревши, Наги стоит, по щиколотку увязая в лужах и грязи, и продолжает отдыхать.
На камне перед ним лежит кусок сыра, принесённый с завтрака. Сыр дают раз в неделю, он жёсткий с привкусом гнили и его ждёт каждую неделю с десяток голодных ртов. У Наги есть для него применение поинтереснее. Мелкая церковная мышь бешено носится перед сыром, жалобно пища. Наконец решается и совершает очередной набег на сыр, и это похоже на штурм какой-то средневековой крепости: Наги знает, однажды он с другими воспитанниками сбежал в кино и видел рыцарей в доспехах, коней и потных лающих собак. Она добегает до камня, забирается, раскрывает маленькую пасть, и в этот самый момент её с силой отшвыривает назад, словно об стенку невидимой преграды. Сначала она пищит, потом пытается отдышаться и убежать, но кольцо силы сомкнулось вокруг, и у неё нет выхода, и мышь снова идёт на штурм. И снова её отшвыривает, и сыр уже засох.
Наги развлекается так целое утро. И мыши западает передняя лапа, и кровь пеной выступает на морде.
Кошка смотрит на него от стены, задумчиво склонив голову набок и пытаясь подобрать ключ.
Кен тоже смотрит, и Наги спиной чувствует его взгляд. От этого мышь бьётся всё сильнее с каждым часом, и что бесит больше всего, так это то, что в этом взгляде нет ни капли ни жалости, ни осуждения. Таким смотрит на старые фотографии или на диагноз психотерапевта. Жалко? Обидно? Да нет, знал. Только немного тошнит.
Писк похож на хрип, кровь мешается с грязью, и её даже не видно почти. Мышь серая от луж.
Наконец Кен не выдерживает, подбирает садовую тяпку, подходит со спины и со всей силы вгоняет три острых зуба. Наги вздрагивает, потому что прекратилось мерное перекатывание: волной – от сыра и о стенку. Мышь замирает совсем рядом с желанной пищей, внутренности её медленно намокают в грязи луж, один из зубьев сломался о камень, и нос с усами забавно шевелиться из стороны в сторону, ловя запах.
- Придурок, - Говорит Кен, и этот его диагноз ничем не отличается от того, что написан на бурой тонкой бумажке дрожащей рукой.
Наги отвечает спокойно и уверенно, с какой-то мрачной удовлетворённостью, как будто с самого начала ждал единственно этого короткого и замаха и удара. Подтверждением еще одной детской гипотезы.
- Я знаю. Мы больны.
Да, есть в этом мальчике что-то: слишком близкое, слишком честное и резкое, как в зеркале, не подёрнутом пылью. И это даже не диковинная сила телекенетика, злые глаза и мёртвая мать. Просто его тоже непременно найдут, не Вайсс – так другие. И он тоже будет убивать.
Кен надеется, что это будут не Вайсс, потому что им слишком уютно убивать в таком составе, а у Наги совершенно нет опыта, и есть привычка сосредоточенно кусать бледные губы. Это отключает какой-то важный мозговой центр, и это тоже превратности диагноза.
- Даже если и так. Ну и что?
- Мы похожи. Мы другие. Ты врал.
Старые потрёпанные ботинки размокли от воды, к вечеру он наверняка заболеет, и есть что-то совершенно детское в этом навязывании: прими, прими меня в свою стаю. Четыре жадных крысиных рта.
Кен склоняет голову набок и усмехается. Как он устал от этих разговоров.
- Я же говорил: все такие.
Наги переворачивает мышь ботинком, какое-то время совершенно дико и жадно смотрит на развороченное нутро, и снова до боли противен и узнаваем этот взгляд. Пересыхает во рту, и мальчик движением-зеркалом облизывает губы. А потом подходит вплотную к нему, и от него веет силой – дикой, древней, вырывающей суставы из костей.
Кен поднимает тяпку, тонкая полоска кишок провисает между зубьев, и он уже знает, кто победит.
- Тебе нравится Сестра?
Колким требовательным вопросом-упрёком. Кен его ждал, но что ответить так и не придумал. У Наги злые потрошащие глаза.
- Что?
- Если она тебе нравится, не предавай её.
Завтрак был совсем недавно, еще кругом идёт голова, терапия назначена на три, и есть в этом особое неописуемое наслаждение: знать, что тебя убивают.
Кен не ответил – он разучился врать. Приказ получен, и он его ненавидит.
Когда они ушли, кошка тенью отделилась от стены. Прошлась по мутным грязным лужам, кроша над ними радугу.
И съела дохлую мышь.
***
Сталь вошла в дряхлую плоть легко, как в воск или топлёное масло. Три широких ножа багнаков – сквозь грубую ткань, кожу и мясо. Замерли там, пригреваясь. Вышли почти на половину и снова вбились еще глубже. И еще.
Тело обмякло, и пришлось прислонить его к стенке, чтобы оно не свалилось на пол от резких дёрганных движений.
Сталь вошла в дряхлую плоть легко, и ножи скребли, шире растягивая края рваной раны с каждым ударом, как края вагины. Кен прижимал её к стенке и всё грубее и отчаяннее входил в неё холодным алчущим железом, распаляясь и сходя с ума. Тела двигаются дергано и в унисон, и есть что-то завораживающее в этих рваных движениях и сбивающихся выдохах.
Наги стоит в дверях, смотрит на это – и не может оторвать взгляд.
Это его миссия. Вайсс уже ушли. Кен убивает её один.
Сестра мотается безвольной куклой, глаза её закрыты, но это не самое жуткое.
Она улыбается.
Кен прижимает к ней последним завершающим движением, катарсисом, оргазмом, и Наги готов убить его за единственное то, что в этот миг он всем телом ощущает её тепло, губами ловит её последний выдох. Так, как сам он мечтал тёмными ночами под шум поездов. И не смел, не смел, не смел.
Выпускает, отходит на шаг, дышит тяжело и обезумевше, и тело женщины сползает на пол. Вечер, в старой церкви темно, и потому не видно, как за ней по стене тянется вульгарный чёрный след. Она сидит на полу, прижимая руки в разорванной ране, и одежда темна, и кровь темна, и оттого кажется, что и нет ничего жуткого вовсе. Тем более что Сестра улыбается.
Её длинные белые руки, её тонкие белые пальцы – и сквозь них, просачиваясь, стекает вязкая чёрная жижа, и отчего-то от этого контраста сладко щемит внизу живота, и это первое, о чем успевает подумать Наги. Перед тем, как понять, что ему, наверное, надо бы ненавидеть Кена. Что ему, наверное, надо расстроится.
Кошка мяукает за его спиной.
Кен стоит и дрожит над ней – святотатцев.
Возненавидеть он не успевает. Расстроится он не успевает. Его мощная, подчиняющая сила делает всё сама.
Сначала он отобрал Сестру, потом он убил её, и не было здесь большой разницы, кроме сладкого алого тумана в голове и железного привкуса. Безумие.
Кен пролетает несколько метров и впечатывается в противоположную стену с глухим стуком, Наги не успевает его даже ударить – сила делает всё за него. Наги подбегает, он уже полон ненависти, и видит, что сила его слаба. Кену – человеку, укравшему у него Сестру, его последний задыхающийся вздох – ему не больно.
Как будто даже сила решила посмеяться над ним.
Кен тоже улыбается, руки его тоже в крови, и сейчас, в темноте, вся его поза и взгляд – шершавая копия мёртвой женщины за спиной.
За спиной мяукает кошка.
Руки его в крови, руки Наги дрожат. Он смотрит, смотрит на них, руки эти белы и влажные чёрные полосы на них отчего-то кажутся неимоверно важными. Чёрные подтёки на идеально-белом – руки сестры в крови. Кен улыбается криво и горько, и ждёт, и с таким спокойствием только брошенный посреди пустыни труп может следить за приближением стервятника – плавным, но неотвратимым. Хороший такой, характерный взгляд. И Наги вспоминает.
Эти прекрасные белые руки – как ориентир, как маячок. Чёрные подтёки на идеально-белом – руки матери в крови. Это не больно, это не страшно. Он просто вспоминает. Как убил мать за эти прекрасные белые руки. Потому что какого фига она трогала ими кого-то еще.
На самом деле, Наги трясёт. А кошка всё мяукает прямо над ухом. Издевается.
У неё был такой же взгляд.
Кен лежит и смотрит на него всё так же выжидательно, всё так же понимающе-ласково. Фальшиво. Голос у него мягкий. Каким спрашивают о погоде или начинающейся простуде.
- Вспомнил?
Наги не отвечает. Он протягивается ближе, берёт его руки в свои, и всем существом ощущает её кровь. Женская кровь – которая в сотни раз горячее любой кожи. Подносит пальцы ко рту и прикасается губами к крови горячей и липкой. Мамочка. Потом поднимается выше и целует – резко, грубо, зло, со всей гипертрофированной подростковой агрессией.
- Я тебя ненавижу.
Понимающей горькой усмешкой. Кого ты пытаешься обмануть, паренёк. Мы все одинаковы.
- Неужели? И почему?
- Ты убил её! Ты убил. Ты убил. Ты убил её!
- Она подмешивала вам наркотики в еду. Могу показать результаты анализов.
- Я знаю!
- Она сводила вас с ума своими терапиями.
- Я знаю!
- Она убивала людей.
- Я знаю!
- Она использовала вас, как игрушки.
- Я знаю. Мне плевать! Тебе тоже!
Кен перехватывает его руку за запястье. Просто держит, смотрит в глаза – и всё, и оставшаяся кровь на его руках жжёт самую глубь, проникая сквозь кожу. Хотя нет – еще он улыбается.
- Ты ведь хотел сделать это сам.
Наги не дёргается, и стоит отдать ему должное – для подростка у него хорошее самообладание. Он просто его ненавидит. Он не отвечает. Он не знает, что отвечать, когда врать невозможно. Он тоже совершенно не умеет говорить лжи, и они с Кеном похожи еще и этим.
- Ты убил её уже однажды. Тебе не кажется, что это эгоистично: забирать её себе оба раза? Эгоизм грех.
У Хидаки совершенно непроницаемые глаза – только искорки плещутся в глубине. Дохлая туша смеётся над спустившимся стервятником. Он не знает, что отвечать.
- Я тебя ненавижу.
- Трахни уже и уходи. Задолбал.
- Наги, - Зовут от двери, и он не может не откликнуться на этот зов.
Кен даже не поворачивает головы. Он слишком устал и слишком хорошо выучил все эти сценарии. Мужчина уводит мальчика во двор, и Наги зовёт его «мистер Кроуфорд» и не даёт класть руку себе на плечо. Уходя, он смотрит на Сестру, невольно закусывает губу, и Кен знает этот взгляд. Любой другой принял бы это за жалость или смертную тоску, но в нём нет ни грамма ни того, ни другого. Он слишком хорошо знает его, и, пожалуй, себя. Он хочет еще. 21 грамм чистого безумия и жажды смерти в этом взгляде, жуткого неотвратимого влечения, которое растёт, пожирая всё изнутри. На вес их прожжённой души.
Ветер от лопастей вертолёта прижимает к зеле серую пожухлую траву. Шум этот перекрывает даже грохот поездов.
Кен всё-таки выходит их проводить, держится руками за старую церковную стену. Без Сестры церковь умирает.
Он что-то говорит, но Наги его уже не слышит, и вертолёт уже поднимается в небо, вот только у них в приюте был глухонемой, и Наги умеет читать по губам. Хотя – он просто знает, что тот хочет сказать. Они слишком похожи.
И доброе напутствие в устах убийцы звучит как приговор:
- Когда-нибудь ты непременно исполнишь свою мечту.
«Когда-нибудь ты непременно умрёшь».
-
-
24.01.2007 в 00:16Потрясающее IC.
И стиль... класс, на самом деле.
Спасибо огромное!
-
-
24.01.2007 в 00:19