От:
Одно-единственное Рождество
Фандом: Гарри Поттер
Категория: слэш
Пейринг: Ремус/Джеймс
Рейтинг: R
Дисклемер: JKR, не мое. Может быть отражением «Тайны оборотня» или отдельным произведением. Зависит от того, как сильно вы этого хотите (пожимает плечами). Я позаимствовала одну шутку из фильма «Блондинка в законе».
Саммари: Интересно, что может быть общего у Ремуса и Джеймса? Ночные разговоры у окна.
Примечание переводчика: AU семейных отношений.
Перевод.
Автор: Kimagure
Переведено на Secret Santa Challenge для Elara, которая пожелала в том числе: Гарри Поттер: Рон, Билл, Люпин, Гарри, Джеймс в любых сочетаниях. Еще можно Виктор/Рон, Джеймс/Снейп, Гарри/Луна, Рон/Луна, Люпин/Драко. По ГП: без насилия/принуждения, без перегибов (не выставлять одних персонажей вселенским злом, а других невинными жертвами, особенно это пейринга Джеймс/Снейп касается).
читать дальше
***
Как всегда, Джеймс сидел на подоконнике, обхватив руками колени, и бездумно смотрел в безоблачное идеально черное ночное небо. Как всегда, Ремус избегал окон, не любил смотреть в них, прижиматься носом к стеклу, вообще подходить без необходимости. Особенно ночью. Чем меньше он вспоминал о луне, тем лучше себя чувствовал. Не то, чтобы Ремус сильно заморачивался на жалких стонах «а вот что могло бы быть» или «а если бы», нет, он никогда не отрицал себя, свою сущность, свою натуру. Впрочем, это элементарно невозможно, он был оборотнем, он видел, слышал, чувствовал, ощущал окружающее как оборотень. Просто он никогда не строил из себя трагического героя. Каждый месяц он на одну ночь становился смертельно опасным, полным жажды убийства, желания попробовать свежей крови, чудовищем. Остальное время он был обыкновенным подростком.
И у него имелось обязательство перед самим собой. Быть человеком, настолько, насколько это возможно, даже если это вообще невозможно, ибо он всегда чувствовал, в какой фазе луна находится сейчас, и как скоро она станет идеальным сияющим диском в черном небе. Но даже этот кошмарный несправедливый выверт судьбы не заставил его смириться, встать на колени и прижаться лбом к прутьям решетки, выкованным из холодного серебряного света, льющегося с ночных небес. Он отказывался признать себя жертвой. И не собирался лишний раз смотреть на знакомое до боли ночное светило.
А вот Джеймс мог пялиться на треклятую луну часами, о чем-то размышляя.
- Никак не могу этого понять, - Ремус примостил локоть на уже широких плечах Джеймса. Так странно, на следующий год они перейдут на шестой курс, а, казалось, только вчера он наложил Петрификус Тоталус на задиристого мальчишку с торчащими во все стороны волосами.
- Я почему-то не удивлен, - слегка сардонически ответствовал Джеймс, на последнем слове его голос слегка подсел. Ремус изобразил кривую ухмылку и передвинулся, прижавшись подбородком к макушке Джеймса.
- Ага, снова наступает Рождество, и ты снова утопаешь в тоске и печали. Вот Сириус вернется, обнаружит тебя в таком состоянии, и спустит с меня шкуру, - Ремус слегка встряхнулся и пихнул Джеймса в бок. Поняв намек, Джеймс послушно передвинулся, позволив Ремусу усесться рядом с ним на не особо широком подоконнике. – Он так рвется тебя защищать.
- И тебя тоже.
- Что доходит до паранойи.
- Угу, это точно. Я его часа три убеждал, что Снейп не собирается мешать нашей дружбе и устраивать некие мерзкие подлянки. Сири зациклился на идее, что если хорошо постарается, то сможет сохранить мир и спокойствие во всем мире. И все наши размолвки принимает на свой счет, и ходит потом с дико виноватым видом. Это чертовски раздражает. Люди иногда ссорятся, это бывает, и ничего страшного в этом нет, - Джеймс раздраженно фыркнул.
- Хотел бы побыть несколько часов в темной комнате с его родителями, - добавил Ремус.
- И ты, и я. Во время развода они его чуть до нервного срыва не довели.
- Думаю, если было бы куда, он бы сбежал бы из дома, - Ремус криво ухмыльнулся, и Джеймс в ответ закатил глаза.
- Это уж точно, - Поттер пожал плечами. – Черт, на его месте я бы точно сбежал.
Дом. Семья. Ремус вздохнул, приобнял Джеймса за плечи и легонько толкнулся лбом тому в висок. Луна высоко в небе была совсем юной, лишь узким кристальным полумесяцем, зависшим в матовой черноте, и Ремус вспоминал. Когда-то, вечность назад, он бы провел Рождество дома, с семьей, с родителями. Но к тому времени, как он поступил в Хогвартс, за домом был выстроен прочный сарай с бетонным полом, а затем отец пропал без вести, а мать дневала и ночевала в аврорском департаменте, пытаясь найти способ привлечь оборотней на сторону министерства до того, как Тот-Чье-Имя-Нельзя-Называть поманит их истекающим алой кровью куском свежего мяса… Рождество в одиночестве как-то плохо соответствовало рекламному образу «семейного праздника».
Хотя, рядом был Джеймс.
- О чем задумался? – голос Поттера врезался в мрачные мысли, и Ремус слабо улыбнулся.
- О родителях. Где они сейчас, о чем думают, что делают, если, - он внезапно замолк, спохватившись, чтобы не сказать больше, чем хотел.
- Думаешь, вспоминают ли они о тебе, - завершил за него Джеймс, снова уставившись в окно. – Думаешь, остаешься ли ты все еще частью их жизни, так, как они остаются частью твоей.
- Твой отец, - Ремус запнулся, вздрогнув.
- Я перестал считать его богом много лет назад. Потерять маму, - Джеймс ненадолго замолк, - не знаю, это подкосило его. Он любит меня, как может, но посмотришь на него и понимаешь, что он наполовину мертв. И знаешь, Муни, это уже перестало меня пугать. – Последние слова Джеймс произнес почти неслышно, и игриво дернув Ремуса за волосы, будто пытаясь сгладить впечатление от своих слов, снова перевел взгляд на ночное небо.
- Мы слишком много потеряли, - Ремус произнес эти слова с мучительной горечью, которая никогда не должна звучать из уст подростка. Война отняла у него отца, и у Ремуса не было и тени надежды на то, что его отец жив. Уведомление «Пропал без вести» в эти дни было аналогом похоронки, это понимали все, и взрослые и дети.
Нарастающее напряжение в магическом мире стало последней соломинкой, расколовшей державшийся на тончайшей ниточке брак Блэков. И папочка Сириуса выбрал легкий путь, сбежав к своей маггловской родне, оставив Сириуса наедине с его темпераментной мамочкой. Многочисленные братья и сестры Питера были разбросаны по всей Англии и половине Европы, родители изо всех сил пытались уберечь их от участия в вступающей в открытую фазу гражданской войне. И оставался еще Джеймс. Джеймс, чья жизнь была искорежена задолго до войны.
- Ремус, ты такой оптимист, за это мы тебя и обожаем, - внезапно хохотнул Джеймс, и Ремус вынырнул из мрачных глубин и вздрогнул. – Все не так плохо. Ты же здесь.
- В общем да, - неуверенно согласился Ремус.
Между ними растянулось молчание, но в нем не было неловкости или нервозности. Молчать на пару с Джеймсом было как-то спокойно, даже уютно, у них было что-то общее, глубоко внутри. Может, что-то в характерах, в натурах. Или же то, что оба они уже видели, как льется кровь, касались ее, вдыхали густой тяжелый запах, и почуяли это в друг друге сразу, при первой встрече, когда им было по одиннадцать лет, а ярость уже разрывала их изнутри.
- Слушай, а что такое ты сотворил с зельем Крабба на той неделе?
- Чихнул рядышком, - ухмыльнулся Ремус, обрадовавшись резкой перемене темы. У Джеймса была хорошая способность шутить в моменты, когда напряжение достигало чересчур высокого уровня, и окружающие готовы были вцепиться кому-нибудь в глотку.
- Хех, слюна оборотня. Злополучное зелье превратилось в часовую бомбу со спешащими часами. Спорю, Сириус приложил к этому руку.
- Естественно. Должен же этот пироманьяк иногда развлекаться. Крабб небось до сих пор репу чешет, пытаясь понять, что случилось.
- Думаю, это принесло некоторую передышку его яйцам.
Ремус фыркнул, дав Джеймсу легкий подзатыльник.
- Язва. Вообще-то ты у нас должен пребывать в глубокой депрессии, не забыл?
- Ага. Сейчас, пять минут, и я начну лить крокодиловы слезы и сморкаться в рукав, - сообщил Джеймс с абсолютно серьезным выражением лица. – Дай, я сяду по-другому, ладно?
Ремус послушно передвинулся, согнув одну ногу в колене и прижавшись ею к стеклу, и позволив Джеймсу прислониться спиной к его груди. Ладонь Джеймса опустилась на его колено.
И тут начинался тонкий ледок, по которому они передвигались вдвоем. Чаще всего Ремус мог с полной уверенностью заявить, что они с Джеймсом просто очень хорошие друзья и ничего больше, но когда Сириуса и Питера не было рядом, когда они оставались вдвоем, начиналось нечто странное, неопределенное, не имеющее названия. Легкие прикосновения, ничего вроде бы не значащие, но если бы так его коснулись Сириус или Питер, Ремус бы вопросительно приподнял брови. Жутковатое взаимопонимание, почти достигающее точки, за которой исчезают барьеры, отделяющие одну суть от другой. Смутные желания, за которые ему было бы стыдно, если бы объектом желания был не Джеймс.
Он приобнял Джеймса за талию, прижимая к себе, пальцы легли поверх фланелевой рубашки, и снова уткнулся подбородком тому в макушку. Луна все так же висела за окном, и Ремус мрачно взглянул на нее, как обычно, почувствовав холодок отвращения.
Да, ты можешь попасть в тюрьму, но ты не обязан любить тюремщика.
- Когда ты смотришь на луну, что ты видишь? – голос Джеймса вновь прорвался в его мысли. Ремус погладил фланелевую ткань ладонью и пожал плечами.
- Это тюрьма. Я могу смотреть на нее годами, меняться, становиться старше, но она не меняется, и я не вижу в ней красоты. Люди видят, я знаю, но я не человек. Я ненавижу ее, но она часть меня, боль, кровь, агония, раздирающая тело и разум, она делает меня тем, что я есть. Но я больше, чем просто ее пленник. Я не принадлежу ей, и хоть я не могу победить ее, я остаюсь самим собой.
- Какие глубокие мысли, - пробормотал Джеймс. Ремус не мог видеть его лица, но почти чувствовал слабую улыбку.
- Хммм, - нерешительно согласился Ремус и почувствовал, как его кисть накрыли чужие прохладные пальцы. – А ты?
Они редко говорили о подобном – это ни к чему не вело. Признания двоих подростков в рождественскую ночь - это не горячий спор великих философов, в котором рождается истина. Но после таких разговоров туго затянутый узел у Ремуса в груди слегка ослабевал.
- Сложно сказать, - Джеймс замолчал, будто собирая мысли, формулируя их в предложения. – Иногда я смотрю на нее и вижу спокойствие, мир и безмятежность. А иногда все, что я вижу, это белую стену и на ней кровавые отпечатки ладоней моей матери. – Джеймс сделал глубокий вдох, и Ремус скользнул ладонью ему под рубашку, отчаянно желая ощутить прикосновение кожи к коже, ибо нынешний момент принадлежал только им, и никто более не смог бы понять их так, как они понимали друг друга сейчас. – У нас дома есть большое окно. И когда на маму напали, она как-то добралась до него, оставляя следы крови на стенах и полу. Я нашел ее у этого окна. Она, - Джеймс судорожно сглотнул, - она, наверное, потянулась, чтобы сорвать шторы. Она уже не понимала, что происходит. И ее кровь размазалась по стеклу. В газетах об этом не написали, но я видел, как она истекла кровью. Ее лицо… - Джеймс вздрогнул. - Я не мог на него смотреть. И я смотрел в окно и видел только луну через окровавленное стекло. Тогда было полнолуние, и теперь я иногд
а смотрю на нее и вижу только смерть, кровь и разрушение. Глупо, да?
Джеймса передернуло, и Ремус уткнулся носом ему в шею, в попытке успокоить, утешить. Ибо в окружающем мире не было никого и ничего, что могло бы облегчить их боль, и они пытались, как могли, помочь друг другу. Джеймс слегка вывернулся, зарываясь рукой в волосы Ремуса.
- Джеймс? – тихо спросил Ремус, когда их с Джеймсом лица отделяли друг от друга лишь пара дюймов.
- Муни, только ты понимаешь, - прошептал в ответ Джеймс, и Ремус кивнул, наклонился и прижался губами к чужим губам. Его язык скользнул вперед, и Джеймс слегка приоткрыл рот, впуская внутрь, принимая. Целоваться оказалось столь же легко и естественно, как дышать. Ремус провел ладонью по груди Джеймса, ощущая мягкость человеческой кожи, наслаждаясь тем, как Джеймс слегка выгнулся навстречу, и Люпин тихо зарычал. Поттер вывернулся еще сильнее, пытаясь запустить руку под рубашку Ремуса.
Они уже занимались этим раньше. Ласкали друг друга, когда оказывались одни в комнате или душевой, легкими касаниями уверяя друг друга, что хотя бы друг другу в целом огромном мире они небезразличны, и выражая робкую заботу тактильными прикосновениями, не думая о словах. И никогда этот легкий петтинг не казался чем-то большим. Но сейчас этого было мало. И хотя комната не наполнилась внезапно сексуальным напряжением, и гормональная буря не затопила их разум, но Ремусу внезапно стало мало просто прикосновений. И Джеймсу тоже.
В канун Рождества демонов стало слишком много и нельзя было их изгнать простой лаской.
Кое-как, выгибаясь в неловкой позиции, Ремус ухитрился содрать с Джеймса рубашку, стащив ее через голову, вследствие чего и так торчащие в разные стороны черные волосы Джеймса стали дыбом. Ремус хохотнул над безуспешной и не особо старательной попыткой Джеймса их пригладить и снова начал ласкать гладкую кожу, будто заново изучая. Поттер вздрагивал, от холода или от прикосновений, и это приводило Ремуса в восторг. Он наклонился и поцеловал Джеймса в горло, смуглую кожу, под которой по голубоватым сосудам бежала алая горячая кровь.
Джеймсу быстро надоела пассивная роль, и он неуклюже развернулся, оказавшись с Ремусом лицом к лицу, и в свою очередь запустил руки тому под переливающийся всеми цветами радуги свитер. Стащив с Ремуса этот шедевр вязального мастерства, Джеймс наклонился и осторожно прикоснулся губами к левой ключице, прямо над огромным уродливым шрамом.
- Если хочешь, я надену рубашку, - тихонько предложил Ремус, постаравшись, чтобы его голос звучал спокойно. Его шрам всегда волновал и расстраивал Джеймса. Только по другой причине, чем отметины от клыков оборотня могли бы расстроить большинство нормальных людей.
- Не надо, - хрипло прошептал Джеймс, нежно проводя пальцами по бледной изуродованной коже. – Было, наверное, чертовски больно.
- Меня будто разорвали на две части. Он промахнулся мимо сердца на сантиметр, - Ремус отчаянно старался, чтобы его голос звучал бесстрастно, но дрожь все равно прокралась, задев голосовые связки. Прошли годы, но это единственное воспоминание, оказываясь на поверхности, заставляло его снова и снова ощущать себя беспомощным обреченным восьмилетним ребенком. Ладонь Джеймса застыла над его плечом, почти касаясь второго шрама на спине, ибо тогда зубы оборотня прокусили детское тело насквозь. Джеймс склонился еще ниже и провел по шраму под ключицей губами.
- Я тоже хотел бы иметь шрам на коже. Чтобы его было видно. Чтобы можно было показать его и произнести «смотрите, я пережил это». А так вокруг меня будто стена, и я не могу ни обойти ее, ни перепрыгнуть. И никто не понимает, или не хочет понимать, всем просто плевать на меня. Внутри меня две личности. Один Джеймс, которого видят все. Он улыбается, смеется, и шутит, и у него все прекрасно. А другой Джеймс всегда прячется. Он внутри меня, и я не могу ничего сделать, он как рана, гниющая и гноящаяся. Ты понимаешь?
- Да, - Ремус нежно провел рукой по черным волосам, заставляя Джеймса поднять голову и взглянуть на него. – Я понимаю.
- Я знаю, - Джеймс внезапно притянул голову Ремуса вниз, в поцелуй, обнаженная кожа соприкоснулась с обнаженной кожей, и Люпин зарычал, превращая нежный поцелуй в агрессивный, захватывая контроль, вторгаясь языком в рот Джеймса, и Джеймс слегка расслабился, позволяя ему. Руки Ремуса скользнули за резинку пижамных штанов Поттера, и оборотень оторвался от чужих губ и снова уткнулся в шею, туда, где под тонким слоем кожи бился пульс. Он лизнул и задрожал, чувствуя под языком поток крови, горячей, сладкой, почти видя ее, почти ощущая чужую жизнь. И почти невозможно оторваться, вернуться в реальность, и Ремусу понадобилась вся сила воли, чтобы поднять голову.
- Так я могу лишить тебя девственности?
- Муни! Не могу поверить, что это можно произнести с такой серьезной физиономией! – расхохотался Джеймс, и Ремус как-то смог ухмыльнуться в ответ. Одной рукой он обхватил Джеймса за шею, целуя, другой поглаживал расположенные гораздо ниже чувствительные места, принимая неразборчивое, но явно одобрительное бормотание Джеймса как выражение полного согласия.
Спустя приличное время, после нескольких фальстартов и признания полной невозможности оторваться друг от друга, они как-то ухитрились добраться до кровати Джеймса. И Ремус не мог удержаться от широченной ухмылки, а его руки не размыкались, надежно удерживая Джеймса в объятиях.
Между ними не было любви, о которой пишут в романах, любви, увешанной бумажными розовыми сердечками, и наполненной запинающимися искренними признаниями, которые вечность слышала бессчетное количество раз и услышит еще столько же. Любовь между ними была другой, рожденной из взаимного желания и взаимной необходимости, что простирались гораздо шире, чем примитивные физические желания. И это устраивало Ремуса как нельзя лучше. Он прекрасно понимал, что потом Джеймс захочет романтической любви, любования закатами и долгой и счастливой жизни. Домик за зеленой живой изгородью и собаку. Маленькую миленькую женушку и пухленького карапуза-топотунчика.
А Ремус еще несколько лет назад понял, что этого у него не будет никогда. Его жизнь – вечное движение, бесконечное и нескончаемое, и никогда ему не будет покоя. И тому, кто будет с ним, тоже.
Но сейчас, когда Джеймс положил голову ему на плечо и довольно вздохнул, все это не имело значения. Все, чего Ремус хотел сейчас, это побыть с кем-то, кто все понимал, кто знал его до такой степени, что не нужны были слова. Слова, произнести которые у Ремуса не было сил.
В их отношениях ничего не изменилось. Им обоим было больно, и постарались облегчить эту боль. И казалось, что в это Рождество они оба получили то, чего желали.
Конец